Кирилл Кобрин
для bbcrussian.com
В новостях тогда рассказывалось, как вооруженный до зубов российский сторожевик "Сметливый", находясь в Эгейском море, обстрелял туреций сейнер. Военные негодовали – (почти) враг приблизился на 600 метров, не отвечая ни на какие предупреждения.
Впрочем, как сообщило министерство обороны РФ, огонь был открыт из стрелкового оружия "по ходу движения турецкого судна на расстоянии гарантированного непоражения".
Разгневанные российские власти вызвали для объяснений турецкого военного атташе. Впрочем, капитан сейнера сказал, что никакой стрельбы не слышал. Да, чуть, не забыл: текст Уильямса называется "Чему может научить нас Оруэлл о языке террора и войны".
Лекция бывшего архиепископа Кентерберийского, опубликованная в газете "Гардиан" (прочитана она была еще в середине ноября), развивает тему знаменитого оруэлловского эссе "Политика и английский язык". Пересказывать эссе я не буду; оно широко доступно в русском переводе.
Нам здесь важно следующее: Оруэлл не только выступает против засоренности современного ему языка готовыми, ничего на самом деле не значащими формулами, напыщенными выражениями, малопонятным жаргоном - всем, что характерно, думаю, для любых времен. Он еще устанавливает прямую связь между порчей, деградацией языка – и политической порчей и деградацией, которые проявляются в рождении тоталитарных режимов, в бесстыдном политиканстве и коррупции, в тотальной лживой пропаганде и так далее, то есть во всем, что нам столь хорошо знакомо.
Замкнутый круг
Оруэлл не считает деградацию языка исключительно следствием политической деградации; упадок языка точно так же ведет к упадку политической сферы и общественного мнения. "... порча языка обусловлена в конечном счете политическими и экономическими причинами, а не просто дурным влиянием того или иного автора. Но следствие само может стать причиной, подкрепить исходную причину, усилив ее действие, — и так до бесконечности. Человек запил, ощутив себя неудачником, и неудач прибавилось оттого, что он запил".
Итак, перед нами замкнутый круг, из которого можно вырваться лишь одним способом – говорить честно. Под этим подразумевается не только отказ от сознательной лжи, нет: "честность" применительно к языку – тщательный выбор и точное использование слов, додумывание до конца любой фразы, любой мысли, наконец – признание персональной ответственности за все сказанное/написанное.
Порчу языка можно остановить только личным неучастием в ней – и точно так же можно влиять на сферу политического. Абсолютный индивидуализм Джорджа Оруэлла носил почти религиозный характер – несмотря на его весьма кислое отношение к христианству, да и к религиям вообще.
Пуризм Оруэлла привлекателен своей кажущейся простотой; он же сыграл злую шутку после его смерти. В Оруэлле стали видеть чуть ли не "стилистического нациста" (по аналогии с grammar Nazi), англо-саксонского архаиста, местный вариант адмирала Шишкова, воюющего с иностранными словами и континентальной философией. Все не так, конечно, и те, кто внимательно читал его прозу, подтвердит это.
Тем не менее, недавно британский писатель Уилл Селф, автор изобильной, почти барочной прозы, числящий в своих учителях Гоголя, набросился на Оруэлла-проповедника стилистического здравого смысла. Меж тем, главное слово для Оруэлла – как раз "смысл". Его интересует процесс складывания смысла из слов (а не – как сказали бы советские литературоведы – "выражение смысла словами"); соответственно, тщательность процесса приводит к лучшему очищению результата от всяких посторонних элементов.
Оруэлл и Мертон
Роуэн Уильямс в своей лекции сводит Оруэлла с его, казалось бы, антиподом. Антипода звали Томас Мертон (1915—1968), он был американцем, монахом католического ордена траппистов (да, те самые суровые "молчальники"!), поэтом, проповедником и автором книги "Семиэтажная гора", сильно повлиявшей на битников, хиппи и проч.
Стиль Мертона прихотливый и многословный, сам автор называл некоторые свои стихи "экспериментальными" – так что его сочинения никакого сочувствия Оруэлла вызвать бы не должны. Впрочем, Оруэлл Мертона не читал, – пишет Уильямс, – по крайней мере, никаких упоминаний трапписта в текстах и письмах английского социалиста нет. Более того, Джордж Оруэлл очень не любил католических писателей (см. его неприязнь к современнику Толкину), делая исключение только для Ивлина Во, которого уважал как мастера беллетристики.
десь я хотел бы поправить Роуэна Уильямса: среди добрых знакомых Оруэлла был еще один католический писатель, Грэм Грин, который в конце войны даже пытался помочь уволившемуся с Би-би-си малоизвестному автору. Но, так или иначе, Оруэлл и Мертон находятся в разных литературных вселенных, хотя и пересекаясь хронологически. И вот Уильямс находит еще одну важную точку пересечения. И эта точка – язык, публичный язык современной им эпохи.
Томас Мертон был известным критиком вьетнамской войны – и пропаганды в связи с этой войной. Уильямс цитирует его эссе 1967 года "Война и кризис языка": "Привычки сознания, которые делают войну неизбежной – это привычки дурного языка. Они вырастают из некритического отношения к власти".
Любопытно, что здесь Оруэлл и Мертон сходятся с целым направлением послевоенной континентальной философии, французской, по большей части, которая сосредоточена на критике языка как главного воплощения власти, одновременно ее источника и инструмента.
Вспомним уже цитированное высказывание Оруэлла об амбивалентности причин и следствий плохого языка и плохой политики.
Безусловно, дело обстояло так и до 1945 года (и даже до 1900-го), однако создание "массового общества", формирование политики совершенно иного типа, "массовой политики", тирания медиа, одержимость публичным языком – все это сегодня сделало нашу тему весьма актуальной, быть может, даже главной.
Уильямс приводит – среди прочего – два мертоновских рассуждения о роли "плохого языка" в "плохой политике".
Первое – о том, что такой язык призван не "доносить смысл" до публики, не "раскрывать" его, а наоборот, скрывать.
Второе – его принципиальная алогичность, наглое отсутствие малейшего желания соответствовать здравому смыслу, отказ от коммуникации с тем, с кем разговариваешь.
Эти рассуждения Мертон иллюстрирует замечательным высказыванием одного американского офицера во Вьетнаме:
"Преследуя цель спасения этой деревни, у нас возникла необходимость ее уничтожить". Подобная логика идеально укладывается в формулу, предложенную автором "Войны и кризиса языка": "Азиат, чье будущее мы собираемся решить, либо плохой парень, либо хороший.
Если он плохой, он, очевидно, должен быть убит. Если он хороший парень, то он на нашей стороне и обязан быть готовым погибнуть за свободу.
Мы предоставим ему эту возможность: мы убьем его, чтобы предотвратить тот момент, когда он окажется под властью тирании демонического врага".
"Плохой язык"
Язык, с которым сегодня разговаривают политики с обществом – и которым общество пытается говорить о политике – по большей части "плохой язык". Но – и тут я позволю себе добавить кое-что к мнениям Оруэлла, Мертона и Уильямса – "плохость" этого языка, разновидность и степень его деградации в разных странах разный. Полный плеоназмов и бюрократизмов язык европейских политиков – это одно; как бы "простецкие", "честные" глупости американского телеканала Fox и Дональда Трампа – совсем другое.
И есть еще чудовищный, агрессивный, намеренно лживый язык российской пропаганды – это уже третье. Он исключительно опасен, ибо это о нем говорил Мертон: "Привычки сознания, которые делают войну неизбежной – это привычки дурного языка".
И вот, в столь отчаянной ситуации возникает вопрос, что же со всем этим делать? Как вести себя в условиях деградации не только конкретного политического режима и даже части конкретного общества, но и всего языка, который делает войну (надеюсь, почти) неизбежной? Оруэлл сказал бы так: нужно думать и писать правильно. Плюс тщательно разбираться в устройстве "плохого языка" - не хихикать над ним, а спокойно применять к нему здравый смысл.
В заключение этого текста, о том, как это делать.
Вернемся к инциденту с российским сторожевиком и турецким сейнером.
Во-первых, маленькое рыболовное судно уж точно никак не может представлять угрозы военному кораблю, тем более, не в российских территориальных водах, а где-то в Эгейском море. Во-вторых, 600 метров не является, как изящно выражается министерство обороны РФ, "расстоянием гарантированного непоражения". Прицельная дальность автомата Калашникова – от 800 метров до километра, снайперской винтовки Драгунова – больше километра, американской автоматической винтовки M16 – 800 метров. Значит ли это, что в турецких рыбаков капитан "Сметливого" палил из личного пистолета, стоя на мостике? Тогда это рассказ Честертона или история Виктора Конецкого, а не опасное происшествие в Эгейском море.
Ну и еще пара соображений. Отчего – если речь идет о рыбаках – вызывают военного атташе? Или в сознании сотрудников Министерства обороны, военные командуют всеми, включая тех, кто недалеко от родных берегов забрасывает в море сети? Но самое странное другое – глухота турецкого капитана. Он-то ничего не слышал. Можно ли тогда сказать, что что-то действительно произошло? Плохой язык приводит общество к умственному параличу. То, что в России не все задались похожими вопросами, на мой взгляд, говорит о многом.