Б: По-моему, нет. Должно быть национальное чувство. Чувство родины, чувство принадлежности к этой земле, к этому народу, к этому языку, к этим языкам, поскольку тогда было много языков. Но за пределами этого мы выплескиваемся в национализм, в узость. До сих пор мы считаем себя не частью, в сущности, Европы, а психологически отдельной страной. Есть где-то там Западная Европа с непонятными языками. Есть Россия-матушка. Это слово в старину… Это хотел переломить Петр I и многого добился.
Но, в сущности, после Октября мы вернулись именно к этому. К так называемому советскому национализму.
Мы – первая страна, которая пробивает дорогу всему человечеству и все пойдут, и прежде всего Европа, этим путем. Это очень глубоко вошло в сознание старшего поколения, и моего поколения, и даже следующего поколения. Хотя, уже, может быть, в меньшей степени.
С: А сейчас угроза национализма есть?
Б: Конечно, безусловно. Есть не только национализм русский, но и еще национализм республиканский. Во многих случаях он намного сильнее. Например, в Узбекистане. Там русским живется очень несладко.
С: А какие Вы видите, кроме национализма, глобальные опасности для нашей страны и, если можно, пути решения проблем, их реализации?
Б: Главная угроза это то, что большинство русских людей и большая часть России не чувствует себя, по настоящему, европейцами. Мы – отдельные, мы – особые, у нас своя история, у нас своя культура. Это самое распространенное убеждение массы, и каждый из нас этому не чужд, потому что мы выросли на этом. И язык наш совершенно не западноевропейский язык.
И культура наша складывалась под влиянием Европы, но, в основном, своя. Само по себе это не плохо, если это не противопоставляется Европе. Но сейчас, по-моему, среди нового поколения этих настроений значительно меньше, чем среди нашего поколения. Теперь новое поколение, особенно богатые, состоятельные люди, хотя я не люблю их, но они стали больше европейцами, чем простой народ.
По каким-то интересам к Европе, изучению языков Европы, подражанию Европе и в определенной степени Америке, соревнованию с Америкой и так далее.
Но такая вот застойность и самость, то есть нежелание как-то смешиваться, она присуще большинству народу, по-моему.
С: Очень интересно. А скажите, какие еще есть, на Ваш взгляд, негативные, отрицательные векторы развития современной политической жизни и общественной жизни, с которыми нужно что-то делать?
Б: Ну, номер один, о чем я говорил еще с самых давних времен и был первым в этом отношении, и много натерпелся и преследований, и так далее – у нас пока нет настоящей парламентарной системы.
Парламент как будто бы избирается формально так же, как в других странах, а по существу, это разыгранная партия. Это, в общем-то, сговор руководителей и какой-то части элиты, которая переходит на определенную сторону и избирает, формирует и сдерживает активность парламента как руководящего органа страны. По-моему, это самая большая проблема.
Потому что персональный стиль руководства, конечно, это уже не культ личности, это даже не брежневские времена, а это новое время.
Но персональность сохраняется до сих пор, особенно в областях, где первый это первый – секретарь, председатель. Вот я, когда был молодым и горячим, думал, что дело пойдет значительно быстрее, даже с переходом на Запад. Но оказалось, что века, которые остались у нас за спиной, они до сих пор висят над нами.
Мы сами по себе. Хорошие или не очень хорошие, более талантливые, чем западники или менее талантливые, чем западники, но мы, в сущности, частью Запада не стали. И это в особенности касается политической жизни и политической системы.
Сейчас меня довольно сильно удивляет та, мягко говоря, раскованность, которая есть у некоторых наших газет по отношению к руководителям. Этого не было никогда на моей памяти. И это симптом каких-то возможных перемен.
http://oralhistory.ru/projects/politics/istoriya-politicheskih-nauk/burlackiy_o_stalinskoy_modeli_upravleniya